В последние два десятилетия конца девятнадцатого века масса серьезных исследований сосредоточились на расстройстве под названием «истерия». Термин «истерия» был до такой степени понятным и общепринятым, что никто даже не потрудился дать ему систематическое определение. По словам одного историка, «в течение двадцати пяти веков истерию считали странной болезнью с непонятными и бессвязными симптомами. Большинство врачей считали, что это женская болезнь, зарождающаяся в матке». Отсюда и название. Другой историк объясняет, что истерия была «драматической медицинской метафорой для всего, что казалось мужчинам таинственным и неуправляемым в противоположном поле».
Патриарх исследований истерии – великий французский невролог Жан Мартен Шарко. Его царство располагалось в Сальпетриере, в древнем, массивном больничном комплексе, который долгое время был приютом для самых презираемых представителей парижского пролетариата: нищих, проституток и умалишенных. Шарко трансформировал заброшенное учреждение в храм современной науки, а самые одаренные и амбициозные мужчины, подвизавшиеся в новых дисциплинах – неврологии и психиатрии, приезжали в Париж, чтобы учиться у мэтра. Среди множества выдающихся врачей-паломников в Сальпетриере были Пьер Жане, Уильям Джеймс и Зигмунд Фрейд.
Исследования истерии захватывали воображение общественности как великое путешествие на неизведанную территорию. Работы Шарко были широко признаны не только миром медицины, но и куда более обширными мирами литературы и политики. Его лекции по вторникам были театральными событиями, их посещала «разношерстная публика со всего Парижа: писатели, врачи, актеры и актрисы, модницы полусвета – все они были полны нездорового любопытства». Во время этих лекций Шарко иллюстрировал свои выводы об истерии с помощью демонстраций на живых женщинах.
Пациентки, которых таким образом выставляли напоказ, были молодыми женщинами, которые нашли убежище в Сальпетриере. Здесь они смогли укрыться от постоянного насилия, эксплуатации и изнасилований. В приюте для умалишенных было больше защиты и безопасности, чем в их прежней жизни. Несколько избранных женщин стали «звездами сцены» у Шарко, так что приют предлагал им и что-то вроде славы.
Считалось, что Шарко проявил большую смелость, поскольку вообще рискнул исследовать истерию. Его престиж сделал респектабельной область, которая ранее считалась недостойной серьезных научных исследований. До эпохи Шарко женщин с истерией считали симулянтками, а их лечение было отдано на откуп гипнотизерам и народным целителям. После смерти Шарко в своем некрологе Фрейд называл его освобождающим покровителем больных: «Истеричкам не верили ни в чем. Первое, что сделал Шарко – восстановил достоинство этой темы. Мало-помалу пошли на убыль презрительные улыбки, которые когда-то неизбежно встречала пациентка. Больше она не была симулянткой, потому что Шарко поделился весом своего авторитета, основанного на гениальности и объективности, с истерическим феноменом».
Подход Шарко к истерии, которую он называл «великий невроз», был подходом систематизатора. Он делал акцент на внимательном наблюдении, описании и классификации. Он до мельчайших деталей документировал характерные симптомы истерии, не только словесно, но и с помощью рисунков и фотографий. Шарко уделял основное внимание тем симптомам истерии, которые напоминали неврологические нарушения: двигательные параличи, утрата чувствительности, конвульсии и амнезии. К 1880 году он продемонстрировал, что эти симптомы являются психологическими, поскольку их можно искусственно вызвать или облегчить с помощью гипноза.
Хотя Шарко дотошно и поминутно фиксировал симптомы истерических пациенток, он не проявлял никакого интереса к их внутренней жизни. Их эмоции были для него симптомами, подлежащими каталогизации. Их речь он называл «вокализацией». Его позиция в отношении пациенток очевидна в стенограмме одной из лекций по вторникам. Во время демонстрации у молодой женщины в гипнотическом трансе начался «истерический приступ» с конвульсиями:
«Шарко: Давайте еще раз надавим на истерическую точку. (Мужчина-ординатор прикасается к области яичников пациентки). Вот опять. Временами подопытные даже кусают собственные языки, но это встречается нечасто. Обратите внимание на изгиб спины, который так часто описывается в учебниках».
«Пациентка: Мама, мне страшно».
«Шарко: Обратите внимание на эмоциональную вспышку. Если так все и оставить, то мы скоро вернемся к эпилептоидному поведению… (Пациентка снова кричит: «О! Мама»)».
«Шарко: Опять же, обратите внимание на эти крики. Можно сказать, очень много шума из ничего».
Последователи Шарко мечтали превзойти учителя, определив причину истерии. Между Жане и Фрейдом развернулось напряженное соперничество. Каждый из них стремился первым сделать великое открытие. На пути к этой цели эти ученые открыли, что недостаточно наблюдать и классифицировать истерических пациенток. С ними необходимо разговаривать.
В результате, около десяти лет ученые мужи выслушивали женщин с вниманием, неслыханным для науки ни ранее, ни потом. Ежедневные многочасовые встречи с пациентками были не редкостью. Описания случаев этого периода кажутся практически совместной работой врача и пациентки.
Эти исследования принесли плоды. В середине 1890-х годов Жане во Франции и Фрейд, в сотрудничестве с Йозефом Брейером, в Венне независимо пришли к на удивление схожим формулировкам: истерия – это расстройство, вызванное психологической травмой. Невыносимые эмоциональные реакции на травматические события приводят к измененному состоянию сознания, что, в свою очередь, вызывает симптомы истерии. Жане назвал это измененное состояние сознания «диссоциацией». Брейер и Фрейд назвали это «двойное сознание».
И Жане, и Фрейд признавали сходство между измененным состоянием сознания в результате психологической травмы и состоянием, вызванным гипнозом. Жане верил, что способность к диссоциации или гипнотическому трансу – это признак психологической слабости и внушаемости. Брейер и Фрейд, напротив, утверждали, что истерия, связанная с измененным сознанием, может встречаться у «людей с самым ясным рассудком, сильнейшей волей и твердым характером».
Жане и Фрейд признавали, что соматические симптомы истерии – это скрытые проявления интенсивного стресса от событий, которые были изгнаны из памяти. Жане описывал, что его истерическими пациентками руководят «бессознательные навязчивые идеи», воспоминания о травматических событиях. Брейер и Фрейд пришли к своему знаменитому выводу о том, что «главные страдания при истерии причиняют воспоминания».
В середине 1890-х годов эти ученые также открыли, что истерические симптомы могут уменьшиться, если травматические воспоминания и связанные с ними интенсивные чувства будут раскрыты и облечены в слова. Этот метод лечения стал основой современной психотерапии. Жане назвал эту технику «психологическим анализом», Брейер и Фрейд называли ее «абреакция» или «катарсис», впоследствии Фрейд называл это «психоанализ». Однако самое простое и, возможно, наилучшее название придумала одна из пациенток Брейера – одаренная, умная и крайне страдающая молодая женщина, которую он назвал псевдонимом Анна О. Она называла интимные диалоги с Брейером «лечение разговором».
Сотрудничество между врачом и пациенткой выглядело скорее как совместный поход за разгадкой тайны истерии, которую можно было обнаружить только в тщательной реконструкции прошлого пациентки. Жане описывал работу с одной пациенткой, отмечая, что по ходу лечения раскрытие недавних травм уступало место изучению более ранних событий. «Удаляя наносной слой бредовых идей, я благосклонно рассматривал старые и цепкие навязчивые идеи, которые обитали в глубинах ее разума. Когда они тоже исчезали, это приводило к огромному улучшению». Брейер в своей работе об Анне О. писал, что он «следует за путеводной нитью памяти».
Дальше всего по этой путеводной нити зашел Фрейд, и это неизбежно привело его к изучению сексуальной жизни женщин. Несмотря на древнюю медицинскую традицию, которая связывала истерические симптомы и женскую сексуальность, наставники Фрейда и Брейера скептично относились к роли сексуальности в происхождении истерии. Сам Фрейд поначалу сопротивлялся этой идее: «Когда я начал анализировать вторую пациентку… ожидания сексуального невроза в основе истерии стояли у меня далеко не на первом месте. Я только что прибыл из школы Шарко, и я считал связь истерии с темой сексуальности своего рода оскорблением – так же считали и сами пациентки».
Для ранних работ Фрейда об истерии характерна такая эмпатическая идентификация с пациентками. Его описания случаев рассказывают историю мужчины, который одержим таким страстным любопытством, что он готов преодолеть собственные защитные механизмы и готов выслушивать женщин.
То, что он в результате услышал, было ужасным. Снова и снова пациентки рассказывали ему об изнасилованиях, эксплуатации и инцесте. Следуя за путеводной нитью памяти Фрейд и его пациентки раскрывали основные травматические события детства, которые были скрыты за недавним, относительно тривиальным опытом, который стал спусковым крючком для начала истерических симптомов.
В 1896 году Фрейд был уверен, что он, наконец, нашел причину. На основе описаний восемнадцати случаев он издал работу «Этиология истерии», где сделал смелое заявление: «Таким образом, я выдвигаю тезис о том, что в истоке каждого случая истерии лежит один или более эпизодов слишком раннего сексуального опыта, эпизодов в самые ранние годы детства, которые можно воспроизвести с помощью психоанализа несмотря на то, что прошли десятилетия. Я верю, что это важнейшее открытие, исток Нила в невропатологии».
Век спустя этот документ все еще находится на уровне современных клинических описаний последствий сексуального насилия в детстве. Это блестящей, сострадательный, красноречивый и очень рассудительный документ. Его триумфальный заголовок и восторженный тон предполагают, что Фрейд считал свой вклад величайшим достижением в этой области. Вместо этого публикация «Этиологии истерии» ознаменовала конец данного направления исследований.
В течение того же года Фрейд начал подвергать теорию травматического происхождения истерии сомнениям, что отражалось в частной переписке. Его письма свидетельствуют о том, что его все больше и больше беспокоят радикальные социальные последствия его гипотезы.
Истерия так часто встречалась среди женщин, что если рассказы о насилии его пациенток – это правда, а его теория верна, то он будет вынужден признать, что то, что он называл «извращенные действия против детей» широко распространены в обществе, причем не только среди пролетариата Парижа, где он начал изучение истерии, но и среди респектабельных буржуазных семейств Венны, где находилась его практика. Такая идея была попросту неприемлема. Она находилась за границами понимания.
Столкнувшийся с подобной дилеммой Фрейд перестал слушать своих пациенток. Этот поворотный момент отражен в знаменитом случае Доры. Этот последний случай в исследованиях истерии Фрейдом читается уже не как совместная работа, а как поле битвы двух интеллектов. Взаимодействие Фрейда и Доры часто описывалось как «эмоциональная война».
В случае Доры Фрейд все еще признавал, что пациентка говорит правду о своем опыте. Девочка-подросток по имени Дора стала пешкой в запутанных сексуальных интрижках своего отца. Ее отец фактически предлагал ее в качестве сексуальной игрушки своим друзьям. Тем не менее, Фрейд категорически отказывался признать правомерными ярость и чувство унижения Доры. Вместо этого он настаивал, чтобы она изучила собственные чувства эротического возбуждения – как будто эта ситуация сексуальной эксплуатации была следствием ее собственных желаний.
Дора отказалась от дальнейшего лечения, Фрейд рассматривал этот шаг как месть. Прекращение их сотрудничества ознаменовало конец эпохи совместной работы амбициозных ученых и пациенток с истерией. В конце столетия этих пациенток снова начали презирать, отчитывать и заставлять молчать. Последователи Фрейда затаили особую обиду на бунтарку Дору, один из учеников впоследствии описывал девушку как «одну из самых омерзительных истеричек, которых я только встречал».
На развалинах травматической теории истерии Фрейд создал психоанализ. Теория, которая доминировала в психологии почти все следующее столетие, была основана на отрицании реальности женщин. Сексуальность оставалась в центре исследований. Но социальный контекст, в котором сексуальные отношения могли быть эксплуатацией, стал полностью невидимым. Психоанализ начал проводить вскрытия внутренних фантазий и желаний, отстранившись от реального опыта.
В начале первого десятилетия двадцатого века, не имея никаких клинических доказательств ложных жалоб, Фрейд сделал вывод, что все описания раннего сексуального опыта его истерических пациенток были ложными: «Я, наконец, обязан признать, что эти сцены соблазнения не имели места в действительности, и что они были всего лишь фантазиями, выдуманными моими пациентками».
Отречение Фрейда означало конец героического века истерии. В новом веке направление исследований, начатое Шарко и продолженное его последователями, пало в забвение. Гипноз и измененные состояния сознания снова были отнесены в царство оккультизма. Исследования психологической травмы прекратились.
Спустя какое-то время про саму болезнь истерию начали говорить, что она практически исчезла. Чтобы понять, почему исследования истерии могли претерпеть полный крах, и как получается, что столь важные научные открытия оказываются забыты, важно понять кое-что про политически и интеллектуальный климат, который стал причиной начала исследований истерии.
Центральный политический конфликт во Франции девятнадцатого века был борьбой между сторонниками монархии при слиянии церкви и государства и сторонниками республиканской и светской формы правления. Со времен революции 1789 года этот конфликт семь раз приводил к правительственному перевороту. После установления Третьей Французской республики в 1870 году отцы-основатели новой и хрупкой демократии начали агрессивную кампанию по консолидации своей поддержки и борьбе с влиянием своей главной оппозиции – католической церкви.
Республиканские лидеры этой эпохи были предприимчивыми представителями буржуазии. Они считали себя наследниками традиций просвещения в смертельной схватке с реакционными силами – аристократией и духовенством. Главной ареной этих политических битв была борьба за контроль над образованием. Целями этой идеологической войны были союзничество мужчин и власть над женщинами. Жюль Ферри, один из отцов-основателей Третьей республики, сказал об этом так: «Женщины должны принадлежать науке, иначе они будут принадлежать церкви».
Шарко, сын торговца, который добился богатства и славы, был важным представителем новой буржуазной элиты. Его салон был местом встречи министров правительства и других важных лиц Третьей республики. Он разделял страсть своих коллег в правительстве к распространению светских научных идей. Модернизация Сальпетриера, которую он предпринял в 1870 году, должна была продемонстрировать превосходство светского подхода к образованию и больничной администрации. Его исследования истерии проводились ради демонстрации превосходства светских концепций над религиозными. Его лекции по вторникам были политическим театром. Его миссией была власть науки над истерическими женщинами.
Формулировки Шарко в отношении истерии предлагали научные объяснения таких явлений как демоническая одержимость, колдовство, экзорцизм и религиозный экстаз. Одним из его любимых проектов была ретроспективная диагностика истерии в художественных работах прошлых веков. Его ученик, Поль Рише, опубликовал коллекцию средневековых картин, которые иллюстрировали тезис о том, что религиозный опыт в искусстве можно объяснить как проявления истерии. Шарко и его последователи также дискутировали о современных мистических явлениях, в том числе стигматах, левитации и религиозном целительстве. Шарко особенно беспокоили якобы волшебные исцеления в новом храме в Лурде. Жане был одержим американским видом целительства – христианской наукой. Дезире Бурнвиль, ученик Шарко, использовал новые диагностические критерии, чтобы доказать, что знаменитая своими стигматами набожная молодая женщина по имени Луиза Лато была истеричкой. Все эти феномены активно приписывали царству медицинской патологии.
Таким образом, такой страстный интерес к истерии стимулировали гораздо более широкие политические причины, именно они придавали вес работам Шарко и его последователей в конце девятнадцатого века. Решение загадки истерии должно было продемонстрировать триумф светского просвещения над реакционными предрассудками, а также моральное превосходство светского мировоззрения. Снисходительная опека ученых мужей над женщинами с истерией противопоставлялась судам инквизиции. Шарль Рише, ученик Шарко, писал в 1880 году: «Среди пациенток, запертых в Сальпетриере, многих бы сожгли в старые времена, когда болезнь считали преступлением». Уильям Джеймс поддержал эту мысль десять лет спустя: «Среди многочисленных жертв медицинского невежества под личиной авторитета бедной истеричке приходилось особенно тяжело, ее постепенная реабилитация и спасение будут считаться одним из величайших филантропических достижений нашего поколения».
Хотя эти ученые мужи воспринимали себя как великодушных спасителей, вырывавших женщин из лап ужасной болезни, они даже мысли не допускали о социальном равенстве женщин и мужчин. Женщины были предметами изучения и гуманной заботы, а не субъектами с собственной точкой зрения. Некоторые мужчины, которые рьяно выступали за просвещенный взгляд на истерию, не менее рьяно выступали против получения женщинами высшего образования и суфражизма.
В ранние годы Третьей республики феминистское движение было относительно слабым. До конца 1870-х годов феминистские организации даже не имели права проводить публичные собрания или публиковать свою литературу. Во время первого Международного конгресса по правам женщин, который был проведен в Париже в 1878 году, сторонницам права голоса для женщин не разрешили выступать, потому что их взгляды считали слишком революционными. Активистки, выступающие за права женщин, признавали, что их судьба зависит от выживания хрупкой новой демократии, а потому они поступались собственными интересами ради консенсуса в республиканской коалиции.
Поколение спустя режим отцов-основателей стал незыблемым. Республиканское светское правительство Франции выжило и процветало. К концу девятнадцатого века антиклерикальная битва по сути была выиграна. Тем временем, для просвещенных мужчин стало проблематичным выступать в качестве спасителей женщин, которые осмелились говорить сами за себя. Воинственные феминистские движения в США и Англии начали свое распространение на Континенте, и французские феминистки заняли более твердую позицию в отношении прав женщин. Некоторые из них резко критиковали отцов-основателей и снисходительную опеку ученых мужей. Одна феминистская писательница писала в 1888 году, что Шарко проводил «вивисекцию женщин под предлогом изучения болезни», а также осуждала его враждебность к женщинам в медицинской профессии.
К началу двадцатого века политический импульс, который положил начало героической эпохе истерии, исчез. Больше не было убедительных причин продолжать эти исследования, которые завели ученых мужей слишком далеко от их первоначальных намерений. Исследования истерии заманили их на зыбкую почву измененных состояний сознания, эмоциональности и секса. Они не были готовы до такой степени слушать женщин, и они не были готовы так много знать об их жизни. И уж точно они не собирались исследовать то, как на эти жизни влияет травма сексуального насилия.
Пока изучение истерии было частью идеологического крестового похода, открытия в этой области встречали аплодисменты, а ученых нахваливали за их гуманизм и смелость. Но как только политический импульс пошел на спад, эти же самые ученые обнаружили, что природа их открытий, а также тесное взаимодействие с пациентками ставят под угрозу их репутацию.
Реакция началась еще до смерти Шарко в 1893 году. Его все чаще призывали защищать обоснованность публичных демонстраций истерии, которые так завораживали парижское общество. Ходили слухи, что это была лишь игра внушаемых женщин, которые, осознанно или нет, следовали за сценарием, который диктовал им под гипнозом их благодетель. В конце жизни он, похоже, сожалел о том, что открыл это направление исследований.
В то время как Шарко все больше отдалялся от гипноза и истерии, Брейер все больше отдалялся от мира женских эмоциональных привязанностей. Первый опыт «лечения разговором» завершился тем, что Брейер сбежал от Анны О. Он разорвал эти отношения, потому что его жене не нравилось, что муж так сильно погружен в общение с интересной молодой женщиной. Он внезапно прервал лечение, которое ранее состояло из очень продолжительных, почти ежедневных встреч с пациенткой на протяжении двух лет. Такое внезапное прекращение встреч спровоцировало не только кризис у пациентки, которую пришлось госпитализировать, но и у врача, который был возмущен осознанием того, что пациентка страстно привязалась к нему. Он ушел с последней встречи с Анной О. в «холодном поту».
Хотя позднее Брейер сотрудничал с Фрейдом в публикации этого исключительного случая, он с неохотой и сомнениями подходил к исследованию. В частности, Брейер сомневался в возникающих снова и снова данных о том, что истерические симптомы вызваны сексуальным опытом. Как жаловался Фрейд в переписке с Вильгельмом Флиссом: «Не так давно Брейер выступал перед обществом врачей с огромной речью обо мне, выставлял себя новообращенным приверженцем сексуальной этиологии. Когда я поблагодарил его за это в частном порядке, он испортил мою радость сказав, что все равно он в это не верит».
Исследования Фрейда ближе всего подошли к непризнанной реальности жизней женщин. Его открытие сексуальной эксплуатации в детстве как корня истерии выходили за рамки социально приемлемого и привели его к полному остракизму в профессии. Публикация «Этиологии истерии», от которой он ожидал большой славы, была встречена с тотальным и гнетущим молчанием среди коллег и авторитетов. Вскоре после этого он писал Флиссу: «Я изолирован до предельной степени: со мной советуют не иметь дела, вокруг меня образуется пропасть».
Последующий уход Фрейда от исследований психологической травмы впоследствии начал считаться скандальным. Его начали обвинять в проявлении личной трусости. В то же время такие персональные нападки сами по себе являются реликтом эпохи Фрейда. В то время прорывы в знании воспринимались как героический подвиг одинокого мужчины-гения. Не имеет значения, насколько достоверными были его наблюдения и убедительны его аргументы, открытие Фрейда не могло быть принято в отсутствие политического и социального контекста, который бы поддержал такое направление исследований истерии. Такой контекст полностью отсутствовал в Венне, и он быстро исчезал во Франции.
Прежний соперник Фрейда, Жане, так и не отказался от травматической теории истерии, и он не бросал своих пациенток. Однако еще при его жизни его труды были забыты, а его идеи отвергнуты.
С течением времени отвержение Фрейдом травматической теории истерии превратилось в догму. Мужчина, который зашел дальше всего в понимании причин явления, в конце жизни погрузился в жесткое отрицание. В процессе он отверг своих пациенток. Хотя он все еще был сосредоточен на сексуальной жизни пациенток, он больше не признавал эксплуатацию в жизненном опыте женщин. Это упорство привело к еще большему искажению его теории – он настаивал, что женщины фантазировали и мечтали об опыте сексуального насилия, на которое они жаловались.
Возможно, поспешный откат в идеях Фрейда вполне понятен, если учесть с какой неподъемной задачей он столкнулся. Верность теории означала необходимость признать всю глубину сексуального угнетения женщин и детей. Единственным потенциальным источником интеллектуальной поддержки такой позиции было хрупкое феминистское движение, которое угрожало столь дорогим для Фрейда патриархальным ценностям. Для мужчины с политическими взглядами и профессиональными амбициями Фрейда альянс с таким движением был немыслим. По иронии, он решил эту проблему с помощью полной диссоциации от исследований психологической травмы и от женщин. Вместо этого он сосредоточился на доктрине, в которой низкий статус и неполноценность женщин играли основополагающую роль. И в антифеминистском политическом климате такая теория процветала и развивалась.
Из всех этих ранних исследователей единственной, кто довела изучение истерии до логического завершения была пациентка Брейера – Анна О. Когда Брейер бросил ее, она оставалась очень тяжело больна в течение нескольких лет. А потом она выздоровела. Немая истеричка, которая изобрела «лечение разговором», вернула свой голос и рассудок в женском освободительном движении.
Под псевдонимом «Поль Бертольд» она перевела на немецкий классический феминистский трактат Мэри Уоллстонкрафт «В защиту прав женщин» и написала пьесу «Права женщин». Уже под своим собственным именем, Берта Паппенхейм, она стала известной феминистской социальной работницей, интеллектуалкой и активисткой. В течение продолжительной и плодотворной карьеры она управляла приютом для девочек, основала феминистскую организацию для еврейских женщин и путешествовала по Европе и Ближнему Востоку, выступая против сексуальной эксплуатации женщин и детей. Ее преданность делу, энергия и настойчивость были легендарными. По словам коллеги: «В этой женщине жил вулкан… Ее борьба с насилием над женщинами и детьми ощущалась для нее практически как физическая боль». После ее смерти философ Мартин Бубер отзывался о ней так: «Я не только восхищался ею, но любил ее, и буду любить ее до своего смертного часа. Есть люди духа и люди страсти, они встречаются реже, чем можно подумать. Еще реже встречаются люди духа и страсти. Самый редкие из всех – люди страстного духа. Берта Паппенхейм была женщиной такого духа.
Передавайте память о ней. Будьте свидетелями тому, что такое все еще встречается». В своем завещании она выражала пожелание, чтобы все приходящие на ее могилу оставляли там камушек «как молчаливое обещание… служить миссии женского долга и женской радости… непоколебимо и смело».
Отрывок из книги Джудит Герман «Травма и выздоровление: последствия насилия – от домашнего насилия до политического террора» (Trauma and Recovery: The Aftermath of Violence – From Domestic Abuse to Political Terror, 1992).